Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
«В школе многое скрывали от учителей, но, насколько помню, это была не самая острая тема. Наверное, потому, что в школе есть мальчики и девочки, учимся вместе, а стиль поведения разный. Кроме того, были учителя, которым по-настоящему доверяли, причем многие. Очень остро вопрос стукачества стоял в мужских коллективах – в спортивной школе (я играл в хоккей с 3 по 8 класс) и с невероятной, почти убийственной силой – в армии. Там стукача (реального или придуманного) дружно сживали со свету, фактически уничтожали, потому что это было главное солдатское преступление, которое нечем загладить» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
Была такая книжка, вышедшая массовым тиражом. – «Человек коммунистического общества» (М.: Госполитиздат, 1961). Автор – философ Эдуард Струков – живописал, как великолепно все будет при коммунизме: люди – гармоничные и всесторонние, коллектив – заботливый и требовательный. Для наглядности философ сочинил историю. Коротенькую, но выразительную. Вот какую. Молодой инженер Андрей Орлов провинился, увлекшись изобретением: «Вместо установленных 6 часов работы при двух выходных в неделю, он стал пропадать на заводе ежедневно по 10—12 часов, все свободное время тратил на составление расчетов и схем, перестал заниматься гимнастикой, посещать театры, похудел, перестал нормально питаться и отдыхать. Идея – закончить свою машину – захватила его целиком» (с. 66). Чем же дело обернулось? «В большой аудитории заводского Дворца культуры собрался коллектив. Председательствующий коротко изложил существо проступка, врач привел данные об ухудшении здоровья, представитель заводского Совета по контролю за всесторонним развитием рассказал об отставании Орлова в духовном развитии и физическом совершенствовании…» (с. 66). Виновник, «опустив голову» (с. 66), просил дать ему время на завершение работы. Но коллектив не позволил и вынес приговор: «Лишить Орлова радости творческого труда сроком на месяц» (с. 66).
Все это, конечно, похоже на издевательскую насмешку над коммунистическим счастьем. Что на самом деле думал пропагандист, неизвестно. Может, впрямь считал, что так и надо. У него диссертация о том, что при социализме происходит моральный прогресс и возрождение рода человеческого («Всестороннее и гармоническое развитие личности» Автореферат кандидатской диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – М, 1963). Наивному читателю он подсказывал, что при коммунизме вот как хорошо: карают не работой, а запретом работать. Заимствовал, понятно, эту идею у Макаренко. Знал ли пропагандист, что в нацистском государстве тоже наказывали запретом на творчество? Если знал, то его история – злейшая сатира. Если не знал, то мыслил в общем тоталитарном русле. Все они такие.
Как именно, спросим себя, коллектив проверит исполнение приговора? У меня фантазия разыгралась. Ладно, инженера не пустят на завод, но как они помешают ему думать головой, чертить руками, считать на счетной машине? Можно предположить строжайший неусыпный надзор. Можно кое-что иное: подчинение настолько полное, что человек не посмеет обдумывать свою работу, если коллектив запретил. Это коллизия Иоанна Дамаскина, которому духовный отец запретил поэтическое творчество. «Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил: «Или не ведаешь ты, каким я связан уставом? Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!» Ну не мог же Струков не знать поэму Алексея Толстого «Иоанн Дамаскин»? Или пропагандисты были совсем безграмотные? «Черною тучей тогда на него низошло вдохновенье… Так был нарушен устав, так прервано было молчанье»
Получается, что коммунистическое завтра подобно монастырскому, коллектив обладает властью духовного отца, а своей собственной жизни у коммунистического человека нет. Сколько часов инженер торчал на заводе, это, наверное, как-то автоматически регистрируется. А вот ходил ли он в театр, похудел или поправился, об этом кто-то донес – в Совет по контролю за всесторонним развитием. Знать о таком может только самый близкий человек – мать или жена. Значит, они и настучали. Либо же в светлом будущем контроль тотальный: посещения театра и колебания веса тоже фиксируются автоматически.
Намеренно или нет, но пропагандист выдал важные тайны советского коллективизма. Во-первых, принцип бесправия. У личности нет никаких неотъемлемых прав: ни на собственные мысли, ни на собственное тело. Инженер умоляет, повесив голову, разрешить ему то, на что, трезво говоря, имеет абсолютное право. Во-вторых, принцип все на одного. На заводском судилище ни живая душа не встала и не сказала: оставьте человека в покое, не лезьте не в свое дело. В-третьих, принцип по команде начальства. Какие-то, черт их дери, председатели накинулись на беднягу – коллектив его приговорил. Самый главный принцип – первый. Бесправие, отсутствие всякого представления о правах человека – это и есть советский коллективизм.
Коллективизма свободных объединений с реальной солидарностью, взаимопомощью, поддержкой, у советского человека не было и быть не могло, потому что такой коллективизм строится на неотъемлемых правах личности и вырабатывается личностями, обладающих правами и сознающих свои права.
«В свое время принято было говорить о „коллективности“ человека советского. Этой черты мы попросту не обнаружили, – отмечают авторы исследования „Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х“. – Между тоталитарным государством и одиноким индивидом не занимали сколько-нибудь важных позиций никакие социально-психологические общности, связанные с профессией, занятиями, интересами и т. д. Групповой контроль (по принципу „не высовываться“, „не подводить всех“) обеспечивал подчинение человека машине тоталитаризма» (Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. Под редакцией Юрия Левады. – М.: б.и., 1993, с. 26). Конечно, такой коллективизм стоял на страхе.
Порицание виновного перед коллективом, «атмосфера осуждения товарищами» – педагогическая практика выработала это дисциплинарное средство в тридцатые годы. Мичиганский профессор философии Томас Юинг полагает, что оно успешно достигало поставленных целей. Если наказание розгой ставит учеников на сторону наказанного, то участие в публичной «проработке» приучает школьников к роли винтиков государственной машины (Томас Юинг. Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы» – М.: РОССПЭН, 2011. с. 205, 206). Это средство и в позднейшие годы никуда не делось: все на одного по команде начальства. Запротестовать невозможно – это называлось бы «оторвался от коллектива».
Жуткая картинка в памяти: нам лет по одиннадцать, мы застыли за партами, перед нами рыдают двое – наш одноклассник и его мама. Завуч и учительница «порицают» виновника. Сегодня этому мальчику определили бы синдром гиперактивности. Юрка его звали, фамилию не помню. В младших классах он только вертелся и шептался, а теперь вскакивает посреди урока, мечется между партами, выбегает за дверь. Думает ли, педагогический коллектив, что всепубличные рыданья лечат от этого расстройства? Полкласса тоже начинает всхлипывать. Каждому страшно оказаться на месте Юрки. Но никто из нас, ни живая душа и подумать не могла, чтоб встать и сказать: прекратите. Собственно, в светлом будущем с инженером произошло то же самое, что с нашим Юркой. Юрку вскоре выжили из школы, и мы его больше не видели.
Сегодня смысл соборности как бесправия совершенно открыто утверждает – и воспевает – доктор педагогических наук Андрей Остапенко. Он пишет, что в соборном обществе «члены не заботятся о выполнении прав. Они прежде всего заботятся о выполнении своих обязанностей, доверяя обществу в том, что оно не обманет своих членов. А все обязанности индивида, по сути, сводятся к одной – соответствовать высшему идеалу…» (Андрей Остапенко. Педагогика со-образности М.: Планета, 2012. с. 180). Это типичный образец советского, то есть тоталитарного, хода мысли. Обязанность личности – соответствовать высшему идеалу. А поскольку идеалу соответствовать невозможно, то каждый изначально и кругом виноват. Кроме вождей. Но проблема идеала – это особый разговор и особая глава, седьмая.
Конкретные практики «индивидуализации» и «коллективизации» подробно исследовал Олег Хархордин в монографии «Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности» (СПб.: Летний сад, 2002). Автор доказывает, что в зрелом социализме, начиная с хрущевских времен, власть насаждала и вполне успешно насадила коллективизм, то есть «горизонтальный надзор» – слежку всех за всеми: «Дисциплинарная сеть стала функционировать безошибочно и повсеместно: за возможность обретения свободы в частной жизни человеку необходимо было теперь платить неизбежным участием во взаимном угнетении в жизни общественной» (с. 397). «Народные дружины», «ленинские зачеты» были звеньями в сети постоянной взаимопроверки, взаимного надзора. Впрочем, безошибочной и повсеместной «дисциплинарная сеть» представала в идеале, а на практике была дырявой. Только из этой книги – уже в новом веке – я узнала, что такое «ленинский зачет», – по замыслу тех, кто его вводил. Наверное, Олег Хархордин тоже узнал об этом только тогда, когда писал книгу. Хотя все наше поколение поголовно участвовало в ленинских зачетах. «Зачет», оказывается, представлял собой постоянный «отчет» комсомольца. Нам полагалось написать план: как мы готовим себя к строительству коммунизма по ленинским заветам. План следовало сдать в комитет комсомола, а потом комсомольцы и старшие товарищи-коммунисты проверяли бы, как мы растем над собой. «Учитывая высокий уровень абсурдной ритуализации жизни в начале 70-х годов, – отмечает Олег Хархордин, – трудно представить себе, что кто-то действительно занимался этим» (с. 440). Никто и не занимался. Если я узнала о сути ленинского зачета из книги Хархордина, то мои собеседники узнали об этом от меня.
